Центральная Азия в современном мире
Центральноазиатский регион как геополитическое пространство, зажатое между гигантским евразийским треугольником: с севера Россией, с юго-востока Китаем и с юга исламским ирано-афгано-пакистанским массивом, – второй раз в течение исторически короткого времени (менее столетия) претерпевает радикальные общественные преобразования. Пять новообразовавшихся независимых государств преследуют одну и ту же амбициозную цель: модернизируя все сферы социально-экономического и государственного устройства, обеспечить динамичное развитие, высокий уровень жизни и культурное процветание своих народов. Этнически все они близки: все, за исключением персоязычных таджиков, тюркского происхождения, исповедуют ислам. Население ЦАР с советских времен стабильно растет и, согласно прогнозу ООН, к 2015 г. превысит 65 млн. человек.
Первый опыт модернизации этих стран связан с советским периодом развития: именно в составе СССР были впервые четко определены их государственные границы, созданы структурированные политические и хозяйственно- государственные системы управления, достигнут значительный экономический рост, совершен культурно-образовательный прорыв, обеспечено благосостояние всех слоев населения. Особое значение для этих народов имел относительно длительный период безопасности, мира и внутренней стабильности.
Казахстан, Узбекистан, Туркмения обладают значительными сырьевыми ресурсами (Таджикистан и Киргизии в этом плане более ограничены): нефтью, газом, золотом и другими минералами. Все страны располагают сравнительно развитой инфраструктурой, трудовыми ресурсами, каждая обладает потенциалом для реализации намеченных социальных проектов. Мировая конъюнктура в отношении минерального сырья, и прежде всего энергоресурсов, также благоприятствует планам национальных сил, вставших во главе независимых государств и обязавшихся следовать курсом создания рыночных экономик, правового государства. (Конституции всех стран региона определяют свои системы, как суверенные демократические республики, ставящие целью построение гражданского общества, обеспечение равных возможностей для всех групп населения).
Нынешний процесс преобразований в странах ЦАР условно можно разделить на два этапа. Начальный период (1991-1994 гг.), определивший основной вектор общественно-государственного развития и, в соответствии с этим, реформирования существовавшей политико-государственной системы.
Второй, начавшийся во второй половине 1990-х гг., этап – формирование новых институтов власти, установление нового типа властных отношений в обществе, определение своего места в складывающейся системе международного сообщества.
Как показывает опыт (и не только постсоветских стран), объективные предпосылки для проведения прогрессивных общественных преобразований отнюдь не гарантируют их реализацию. Важна способность национальных элит сформировать эффективную политическую модель управления, обеспечивающую безопасность страны, стабильность развития и необратимость начатых реформ. В условиях глобализации направленность реформ, темпы и качество их реализации, своевременный приход во властные структуры тех или иных политических сил и фигур подвержена существенному влиянию внешних факторов. Тем не менее, решающее значение имеют уровень политической зрелости общества, государственнические традиции народов, приобщающихся к новым политическим и социально-экономическим ценностям. Важнейшим критерием их самодостаточности является социокультурная адекватность складывающимся мировым реалиям, способность встроиться в общий интеграционный поток, увидеть перспективу с качественно нового, более высокого уровня самостоятельного развития.
Своеобразие политических систем, создаваемых на постсоветском геополитическом пространстве (и ЦАР в этом не исключение), всевозможные торможения, зигзаги, отклонения, а то и попятные движения в общественном развитии связаны прежде всего с историко-культурной самобытностью народов. Этот генетический пласт, выражающийся в способе мышления, особенностях социальной психологии, политическом сознании и культуре широких социальных слоев и, главное, представляющих эти слои элит, есть своеобразный показатель готовности общества осуществить декларируемые цели.
Политические системы, утверждающиеся в ЦАР, служат убедительной иллюстрацией давно отмеченной политической философией закономерности: «образ правления» государства зависит от его пространственно-географических характеристик. Этногеографическая близость населения обширного пространства, раскинувшегося от Каспийского моря до Большого Хингана, от сибирской тайги до Гималайских гор и далее от Персидского залива до западных границ Китая и от Индийского океана до отрогов Южного Урала, позволяет, по мнению некоторых ученых, рассматривать Центральную Азию как отдельный макрорегиона, как современную геополитическую единицу.
Создание устойчивых форм государственного устройства в советский период, опыт федеративной государственности с ограниченным суверенитетом (Советская Социалистическая Республика в составе Союза) создали в ЦАР – при всех издержках «социалистического проекта» – ряд существенных предпосылок для мягкого, максимально безболезненного перехода к новым моделям «биогеографического организма»[1]. В наследство от СССР центральноазиатские страны получили сравнительно развитые экономики, многочисленные промышленные и сельскохозяйственные производства, обеспеченные достаточным числом специалистов и управленцев, развитую систему госструктур, выступающую в единстве с хорошо отлаженной идеологической скрепой – первичными организациями правящей партии, КПСС. В условиях единого советского общественного устройства осуществлялся достаточно динамичный процесс создания современных государственных подсистем, национальной бюрократии как важнейшего элемента политической культуры и менеджмента. Особое значение для поддержания жизнедеятельности социально-экономического организма в жестких условиях переходного периода приобретала исторически сложившаяся общность региона с Россией, что, разумеется, в условиях независимого развития и новых геополитических реалий требовало известной корректировки. Между тем, формирование национальной бюрократии, технократии и управленческих кадров повсеместно обострило конкуренцию с русскоязычным элементом, составлявшим значительную часть городского населения и занимавшего ведущие позиции в промышленности и сфере управления. Суверенизация и независимость обратили эту конкуренцию в радикальную национализацию, что очень скоро привело к стремительному оттоку из ЦАР русскоязычного населения. Этот процесс – в основе своей социокультурный – имел глубокие и принципиальные политические последствия. Он заложил основу будущих этнократических государств Центральной Азии.
Тут необходимо обратить внимание на особенности общественного сознания народов ЦАР, имеющего ярко выраженные традиционалистские и патерналистские черты. Появление индустриальных центров коренным образом сказалось на формировании наций и их важнейшего элемента, урбанизированного социума. И все же, по социально-историческим меркам, процесс этот находился в начальной стадии. (Ныне в целом сельское население преобладает в демографически прогрессирующих странах региона. По прогнозам, к 2025 г. в Узбекистане, например, жить на селе будут 22 миллиона из 33-миллионного населения. В остальных странах, за исключением, пожалуй, Казахстана, «сельский крен» обещает быть еще более резким). Реально городской уклад не мог не сохранять «родимых пятен» традиционной крестьянской ментальности с ее приверженностью к земляческим, родовым, семейным формам группирования и общественной самоорганизации, в процессе чего выкристаллизовывались клановые образования, Большие Семьи, выдвигались харизматические лидеры. Процессы эти, легшие в основу развития политических систем в Центральной Азии, начались задолго до реформирования СССР и к началу первого этапа преобразований уже дали свои результаты (в первую очередь в Казахстане, Узбекистане, Туркмении, в меньшей степени – в Киргизии и Таджикистане).
Одновременно с закреплением традиций государственности в ЦАР шел процесс ретрадиционализации обществ, находившихся все время (скрыто и явно) под воздействием ислама. Первые шаги по пути независимого развития подтвердили неофициально существовавшее мнение о том, что, несмотря на укоренившиеся элементы светского государства, ислам в регионе не только сохранил своѐ значение, но и существенно усиливает влияние как на процессы строительства национальных государств, так и особенности национального сознания и национальной идентичности. (Казахстан и Киргизия в меньшей степени подвержены этому, так как особенности этногенеза народов, этногеографического положения, демографического состава населения делали мусульманский образ жизни менее определяющим, нежели советский. Что касается Туркмении, то там ислам не пустил глубоких корней: первые мечети появились фактически на этапе независимого развития. Иное дело – Узбекистан и Таджикистан, где ислам и его догматика имеют прочные традиции.)
Это находит свое выражение, в частности, в стремительном росте национализма при излишней идеологизации процессов укрепления национального самосознания и пробуждения государственного самосознания, на которые накладывают отпечаток мифологемы нового прочтение истории. В Туркменистане на стенах вновь построенных мечетей выбиты цитаты из «Рухнаме», литературного сочинения покойного Туркменбаши, расцениваемого как эпическое повествование об истории становления туркменского народа и его государства. К известным центрам мировой цивилизации: Месопотамии, Индии, Китаю и Египту – в Ашхабаде добавляют древнюю цивилизацию страны Маргуш. Появление в центре Ташкента конной статуи средневекового завоевателя Тимура на месте памятника К. Марксу как бы завершает начавшийся еще в советские годы процесс канонизации Тимура как ключевой фигуры узбекской истории. В Центральной Азии подтекст пересмотра истории тот же, что явственно просматривается в армянских, грузинских и украинских изысканиях: сделать в сознании народов более древними представления об истоках как собственной государственности, так и национального величия.
В пылу дискуссий порой утверждается, что «ни одна из республик Советского Союза не была естественным продуктом самостоятельного исторического развития в таких основополагающих государственных категориях, как территория, нация, государство. Практически все субъекты социалистической федерации никогда бы не имели нынешних территорий и границ, а некоторые вообще бы утратили свое национальное существование, если б странствовали по мировой истории самостоятельно»[2]. Возможно, в бывших союзных республиках не согласятся со столько категоричным суждением, но в данном случае тезис ученого фиксирует очевидные исторические факты, забвение которых вряд ли служит целям общественного развития: исторически на территории ЦАР отсутствие национальной государственности в современном ее понимании по времени многократно превышает сроки существования различных ханств, эмиратов и иных национально-государственных образований. Нелишне напомнить свидетельства историков об условности границ, пределов обитания народов и этносов региона, которые со временем стали линиями их размежевания, но никогда не
отметить, и сама дает немало поводов для подозрений и сомнений в отношении своей центральноазиатской политики. Казахстану, как представляется, вовсе не случайно удалось без серьезных общественных потрясений осуществить программы создания новой модели государственного устройства.
В средние века территория обитания казахстанских кочевий входила в состав Монгольской империи. Казахстанское ханство, первое государственное образование казахов, возникло в начале ХVII в., казахстанская нация стала складываться к концу ХIХ в., первый учебник по истории Казахстана появился в 1945 г. Казахстанские ученые не склонны приукрашивать поворотные события далеко прошлого, так же как не отрицают они того факта, что именно в советский период осуществлялась консолидация казахстанской нации, сформировались начальные формы ее государственности. Такой объективный подход к историческому прошлому во многом служит решению проблем национального развития, укреплению общественно-политической стабильности.
Сыграли свою роль и особенности этой страны, среди которых особо весомы такие: сохранение полиэтничности казахстанского общества, этногеографическая и социально-экономическая «встроенность» страны в российскую Евразию, плавная трансформация компартии из жестко идеологизированной правящей политической силы в важнейший инструмент формирования институтов власти переходного периода. Последнее обстоятельство оказалось востребованным в той или иной форме и в политической практике других стран региона. Причем, там, где партийное руководство предпочло путь сдачи позиций и откровенного заигрывания с радикальными оппозиционными группировками (Таджикистан) удержать власть и укрепить ее удавалось в результате кровавой гражданской борьбы. В Туркмении и Узбекистане структуры компартий безо всяких реформ напрямую были подчинены задачам идейно-политического обслуживания президентской власти. В Казахстане эти функции взяла на себя пропрезидентская партия «Отан» («Нур Отан»), возникшая как бы на новой основе, но (так же как и аналогичные организации в Узбекистане и Киргизии) структурно и методологически осуществлявшая связь верховной власти с нижними этажами общества на местах, обходясь, разумеется, без былой идеологической догматики. Позже, по мере укрепления позиций президентов, стала внедряться технология многопартийности (Казахстан, Узбекистан, Киргизия при А.Акаеве). Эти попытки, впрочем, не имели глубоких последствий, скорее они преследовали имитационную цель. (В 2007 г. президент Казахстана Н.Назарбаев ратовал за создания двухпартийной системы, намекая на американский опыт. Тем не мене, по итогам прошедших вскоре внеочередных выборов в мажилис ни одна из политических партий, кроме возглавляемой президентом «Нур Отан», не смогла преодолеть установленный законом 7процентный барьер. В результате нижняя палата парламента состоит из 98 представителей президентской партии и 9 представителей Ассамблеи народа Казахстана, тоже формируемой президентом).
Существовавшие структуры компартий помогли странам ЦАР сохранить состоянии относительной стабильности в ходе обретения независимости. Кланово структурированная партноменклатура сумела приспособиться к уходу России, выдержать натиск радикальных националдемократов и вызовы внешних сил (попытки афганизации) и, в конечном счете, удержать молодые независимые государства от войн и распада. Закрепившиеся по всей вертикали властной пирамиды представители правящих кланов придали начавшимся преобразованиям центральноазиатских обществ различные темпы, сохраняя при этом общее политическое содержание и черты. Таковыми являются неизбежность авторитарных тенденций в ходе государственного строительства, различная степень персонификации власти, трансформация регионально-областного местничества в правящий класс. Стихийно найденные технологии преобразования коммунистических партий в правящие массово демократические – во многом результат борьбы с нарождающейся радикальной национал-демократией. В конечном счете, преобразование компартий в национал-демократические образования стало одним из главных рычагов укрепления власти, внешне максимально приближенной к современным государственным формам, но функционально преследующей стратегию создания новой национальной государственности, реанимирующей традиции авторитарных систем восточного типа.
Исход общественно-политического противостояния в странах Центральной Азии подтвердил старую истину о том, что на переломных этапах истории консерватизм элит часто предпочтительнее слепого порыва революционных масс.
Одни называют такое прижившееся на постсоветском пространстве явление: органичное сочетание общепринятых стандартов современной государственности с авторитарными способами правления – естественным продолжением советского опыта государственного строительства в новой идеологической оболочке, эдакой смесью демократических деклараций и атрибутики. Другие склонны считать его сознательной имитацией демократического устройства (Д.Фурман). Правомерен вопрос: а был ли вообще возможен в ЦАР (как и в других регионах) плавный переход к «чистой демократии», да еще и в исторически сжатые сроки, как то представлялось и представляется поныне многим политикам и исследователям?
Неоднократно озвученные центральноазиатскими политическими лидерами утверждения о неготовности их стран к полноценной демократии находили понимание не только в правящих кругах, но и в обществе в целом. Такого рода выводы, думается, есть не только проявление политического лукавства при оправдании собственного авторитаризма.
В свое время после долгих дискуссий коммунистическим теоретикам пришлось согласиться с тем, что Советская Россия фактически втянула бывшие азиатские окраины Российской исперии, не располагавшие к тому времени объективными предпосылками перехода к социализму, в процесс создания качественно нового общественного строя. Корень болезненных проблем возникших в результате рывка от полуфеодальных отношений к социалистическим, в том, между прочим, и состоял. На рубеже ХХ – ХХI вв. страны ЦАР волей исторических обстоятельств оказались перед схожим выбором. Демократический вектор развития, как когда-то социалистический, не имел достаточных исторически и политико-культурных основ. Определенная база для перехода к демократическим реформам, несомненно, имелась, выше об этом уже говорилось. Задействовать же ее в полной мере оказалось сложно ввиду одномоментного крушения единого социально-экономического и государственного организма и форсированного перевода участников советской федерации на курс унитарного независимого развития. Имевшиеся материальные и общественные предпосылки реформ в совокупности составляли базу для переходного периода, длительность которого зависела от множества иных факторов – внешних и внутренних. В условиях системного кризиса, как правило, востребованными оказываются наиболее организованные, политически опытные силы. В реальности это на авансцену политической борьбы могли выйти или организованные криминальные группировки, или бывшие коммунистические функционеры, фактически возглавлявшие семейно-земляческие кланы с их широкими материальными и людскими ресурсами. В странах, где бывшим коммунистическим лидерам удалось удержать контроль над процессом создания управляемых политических сил, обновление осуществлялось сравнительно безболезненно (Казахстан, Узбекистан, Киргизия, Туркмения), развал партийных структур в Таджикистане создал почву для широкого проникновения в «политику» криминального элемента (С.Сафаров). Активно здесь прокладывали дорогу к власти и радикальные исламские группировки. Вспышки гражданской войны опять же расчистили дорогу к власти для крупных фигур из бывшей партноменклатуры. Определение направленности общественного развития в соответствии с общемировой тенденцией, по существу, означало признание его в качестве стратегической линии и цели. Официально провозглашенный курс на построение демократической общественно-политической системы разъяснялся властями как перспектива, к которой надо стремиться, но с учѐтом «местных особенностей». Власти не делали секрета из того, что восприятие мусульманским населением демократии в ее западной интерпретации отягощается многими причинами мировоззренческого свойства.
Логика событий сама вывела на передовые рубежи общественной жизни те силы, которые вызрели в условиях эволюционных процессов в СССР. Авторитаризм, присущий советской политической системе, продолжал сосуществовать с ростками демократии, но то была уже эволюция, управлявшаяся сверху.
В условиях реальной независимости сфера и степень воздействия авторитарных элементов в странах ЦАР усиливается: сказываются традиции и тот факт, что как верхи, так и низы внутренне воспринимают утверждение у власти недавних партийных функционеров и методы их правления как естественную форму преемственности власти, необходимую при переходе от одних общественных отношений к другим. (На референдуме 1991 г. наибольший процент ратовавших за сохранение СССР пришелся на республики Советской Средней Азии. Чуть позже (1998 г.) в Казахстане в ходе опроса на вопрос, какая общественная система могла бы решить проблемы страны, большинство респондентов (56,9%) ответили: «любая, лишь бы был порядок». Если к ним прибавить тех, кто высказался прямо за коммунизм (4,4%) и социализм (7,3%), то получится почти столько же, сколько за семь лет до этого высказалось за сохранение Советского Союза)[3].
В Казахстане наиболее сильно проявилась общая для среднеазиатских республик черта: нежелание расстаться с советской интеграционной системой, укоренившимися эгалитарными принципами, неприятие радикальных реформ, за которыми лидеры и местные элиты разглядели опасность союзному единству, а следовательно, и краха политической стабильности у себя в республиках. То, что в условиях всеобщего увлечения радикальными демократическими преобразованиями виделось проявлением тоталитарных привычек, авторитарного мышления, в действительности порождалось обостренным ощущением угроз и вызовов безопасности, обусловленных и глобальными, и региональными проблемами (экспорт исламской революционности и наркотрафик из Афганистана). Играли роль также внутри- и межгосударственные противоречия (водная проблема, вопросы границ), опасность которых делалась реальной ввиду обозначившегося отказа от традиционных констант общей для СССР политики. Специфика положения Казахстана (географическая близость к России), особенности демографии (примерно равное количество казахов и русскоговорящих в составе населения) прежде всего и обусловили причудливое сочетание национальной идентификации и принадлежности к евразийской общности. Избежав участия в беловежском сговоре, Н.Назарбаев инициировал курс на создание евразийского союза государств, в котором, возможно, ему и его единомышленникам виделся плавный переход от инертного членства в СНГ без четко обозначенной цели к более действенным, перспективным формам сохранения устоявшихся форм сосуществования народов и государств в рамках Евразийского континента.
Н.Назарбаеву, преемнику сильного, авторитарного тяжеловеса брежневской поры Д.Кунаева, без труда удалось сохранить контроль над Казахстаном: вместе с рычагами государственной власти к нему перешли и бразды правление правящим кланом.
Казахстанский лидер и его окружение счастливо избежали характерного для бывших советских республик жесткого соперничества за обладание властью: ядро правящего клана составили члены семьи, а партийный, хозяйственно-государственный и общественный истеблишмент воспринял это как естественную смену руководящей команды. Так что Казахстан, сравнительно мягко преодолев период жарких дебатов о путях реформации, бывших, по сути, идеологическим прикрытием борьбы за власть, фактически сплоченно приступил к переходу от советской системы политического и социально-экономического устройства к новым формам государственного управления, предполагавшим заимствование демократических институтов. Начало реформированию политической и государственной системы в Казахстане положило принятие «Декларации о государственном суверенитете» (октябрь 1990 г.) – в общем потоке «парада суверенитетов». Закон же «О государственной независимости Республики Казахстан» Верховный Совет утвердил 16 декабря 1991 г. – сразу вслед за беловежскими соглашениями. Таким образом, законодательно окончательный выбор независимого пути был оформлен уже после роспуска СССР де-юре, тем самым Казахстан отмежевался от курса на развал Советского Союза, дав историкам возможность отметить наличие в его поведении не только государственной лояльности, но и политической чистоплотности. Аналогичный законодательный путь проделали и другие страны ЦАР, окончательно избрав курс на независимость и построение демократического правового государства. При этом правящие в них партии усилили социальную компоненту проводимых реформ, что должно было убедить общество в их стремлении сохранить преемственность курса на обеспечение широким массам достойного уровня жизни.
Бывшие компартии, взявшие под контроль ситуацию в центральноазиатских странах, дополнили свои программы лозунгами о приоритетности политики социальной справедливости. В Казахстане, Киргизии, Туркмении это с самого начала было воспринято в качестве важнейшей константы новой государственности и в последующем закрепилось как в конституционных положениях, так и в политико-теоретических документах ведущих политических сил. Социально ориентированное государство ими трактуется как конституционно-правовой статус, предполагающий гарантирование Основным законом экономических и социальных прав и свобод. Это означает, что государство берет на себя обеспечение определенного уровня жизни своих граждан, удовлетворения их материальных и духовных потребностей. Безусловное признание верховенства принципа социальной справедливости, как и разработка принципа социального государства, продиктованы не только желанием соответствовать современным международным требованиям политики социального прогресса (в послании Генерального секретаря ООН Пан Ги Муна от 20 февраля 2009 г., например, стремление к социальной справедливости трактуется как центральная задача глобальной миссии по поощрению прогресса и уважения человеческого достоинства), но и с учетом исламского подтекста политической культуры, сложившихся веками уравнительских представлений о равенстве, популярных не только у элит, но и среди широких народных масс. В общественном сознании такие представления закрепила советская практика предоставления социальных гарантий и льгот. В Туркмении это получило развитие в политике низких цен на электроэнергию, бензин, продукты первой необходимости, что имело решающее значение для укрепления единоличной и безальтернативной власти Туркменбаши. Вовсе не является случайным общее для всех центральноазиатских государств убеждение в перспективности соединения социалистической идеи с рыночной экономикой – наподобие китайской модели.
23
собственности сделалось орудием консолидации клана, нейтрализации возможных независимых сил и личностей. В основе практически всех случаев противостояний внутри власти лежали расхождения не столько идейнополитического порядка, сколько угроза появления альтернатив существующей власти. Возможности появления реальной многопартийности, независимых СМИ, независимых общественных организаций, стимулирующих развитие гражданского общества, оказались резко ограничены экономическими реалиями первых лет переходного периода. Единственным сдерживающим фактором являются Призывы Запада следовать общепринятым принципам демократии оказывали сдерживающее влияние на автократическое всевластие, однако, как показало время, настойчивость и последовательность США (в меньшей степени ЕС) в этом плане во многом зависели от внешнеполитической ориентации конкретной страны, ее геостратегического значения и наличия в ней сырьевых ресурсов, прежде всего углеводородных.
Как бы то ни было, эволюция политических систем в Центральной Азии привела к формированию президентской власти, где центральной, ключевой фигурой является глава государства, высшее должностное лицо, провозглашаемое символом и гарантом единства народа и государственной власти, незыблемости Конституции, прав и свобод человека и гражданина. Существо вопроса заключается не в точном перечне полномочий президента, а в реальных возможностях президентской власти, сконструированной под одну конкретную личность и при самом непосредственном участии этой личности. Президент стоит на вершине безотказно действующей пирамиды государственной власти: парламент республики (высший представительный орган, в ведении которого законодательные функции), Кабинет министров (осуществляет исполнительную власть), Конституционный совет (обеспечивает верховенство Конституции на всей территории), Верховный суд (высший орган судебной власти) и т.д.
Не обращаясь к опыту пожизненного осуществления президентских полномочий, президенты стран ЦАР (кроме Туркмении) предпочли легитимный способ продления их на основе формальной безальтернативности. В 1995-1998 гг. были сняты ограничения на право занимать пост президента одним и тем же лицом. В Таджикистане сначала продлили срок пребывания на посту главы государства с 5 до 7 лет, затем внесли поправку, позволившую президенту править два семилетних срока. В Казахстане в 1995 г. полномочия президента были продлены на пять лет – до 2000 г., для чего понадобилось провести референдум, а в октябре 1998 г. уже парламент инициировал проведение досрочных президентских выборов с одновременным продлением президентского срока до 7 лет. Нормы об импичменте в конституциях Узбекистана и Туркмении нет, а там, где она установлена (Казахстан), практическое исполнение исключается многочисленными оговорками и крайне сложными процедурными условиями. Таким образом, нынешние президенты Казахстана, Узбекистана, Таджикистана правят бессменно. В Туркмении смена власти произошла после кончины Туркменбаши, в Киргизии – вследствие взрыва народного недовольства, названного «тюльпановой революцией». Тот
24
факт, что смена первых лиц мало повлияла на сложившуюся систему правления и методы руководства страной, только подтверждает вывод об адекватности исторически сложившейся системы власти этнополитическим представлениям о качестве государственного управления. В данном случае это качество обеспечивает административный рычаг в виде верховного правителя, который в национальной государственности предстает как некий универсальный заменитель принципа разделения власти, не предполагающей ни выборов, ни судов. Сменяемость руководства государственных органов происходит не в результате отставок нерадивых или неумелых и не с учетом общественного мнения, а вызывается факторами субъективного порядка, когда огромную роль играет учет не только (порой и не столько) деловых и профессиональных качеств, но и лояльность, принадлежность или близость к правящему классу.
Как бы ни протекал процесс прихода к власти президентов стран ЦАР, какие бы социальные группы они ни представляли, ни один из них не состоялся бы как глава государства, если б не воспринимался значительной частью населения в качестве сильной личности, что является отличительной чертой исламского общественного сознания. Главы Казахстана и Узбекистана, Н.Назарбаев и К.Каримов, предстают политическими долгожителями постсоветского пространства, пережившими не только Брежнева, Горбачева, Ельцина, с которыми им довелось вместе работать или сотрудничать, но и благополучно миновать рифы революционных общественных перемен. При этом они сохраняют харизматический образ сильных, многоопытных и авторитетных государственных деятелей, умеющих балансировать между мировыми державами, налаживать многовекторную внешнюю политику. Щепетильный в отношении к проявлениям авторитаризма историк Р.Медведев полагает, что Казахстан, управляемый бессменным президентом, «устремлен в будущее», и подчеркивает, что Казахстан «единственное государство в СНГ, где уже сегодня есть скрупулезно разработанная стратегия развития страны до 2030 года»[4].
При всей схожести общественно-политического устройства государств Центральной Азии, имеются и определенные различия, нередко принципиального характера. В туркменском Меджлисе (парламент) все места принадлежат членам правящей Демократической партии. Таким образом, фактически установлена однопартийная система. В парламенте Казахстана представлено несколько партий, среди киргизских парламентариев есть даже исламисты, но 85% депутатов состоят в президентской партии «Ак Жол». Разумеется, было бы большим преувеличением относить такого рода нюансы к проявлению политического плюрализма в том или ином центральноазиатском государстве. Скорее, речь идет о ее первичных формах, своеобразной модификации управляемой демократии в ее восточно-исламской редакции. Эта система государственного управления сформировалась не без учета российского опыта, ввиду инерционной предрасположенности к такого рода взаимодействию.
Во-вторых, велика стратегическая ценность ЦАР как важного узла транспортных коммуникаций. Энергетические ресурсы Прикаспия оказались в центре сложного переплетения интересов многих стран. При этом для Казахстана и Туркмении залежи нефти и газа едва ли не единственный реальный источник средств для выживания, преодоления социальноэкономических проблем. Не имея достаточных возможностей для освоения месторождений собственными силами, они после распада СССР взяли курс на сотрудничество с западными компаниями, которые не прочь закрепиться в перспективной зоне. Россия, со своей стороны, добивается, чтобы осуществление нефтяных и газовых проектов в регионе находилось под ее контролем. Это придало особую важность вопросу о транспортировке каспийских нефти и газа. Государства ЦАР рассматривают создание альтернативных трубопроводов как принципиальное условие обеспечения реальной независимости. Через территорию Казахстана проходит один из основных газопроводов Средняя Азия – Центр (САЦ), позволяющий поставлять узбекский и туркменский газ в Россию, на Украину, в страны Закавказья. Узбекистан – транзитная страна для туркменского газа, а Казахстан – для узбекского.
Данные обстоятельства предопределяют стратегически важную роль региона в условиях ужесточающейся конкуренции на мировых энергетических рынках, нового этапа обострения борьбы за энергоресурсы. Многолетний рост цен на углеводороды (вплоть до середины 2008 г.) заставил страныпотребители еще активнее искать доступ к новым источникам поставок, а владельцев ресурсов использовать ситуацию для получения дополнительных политических и экономических преференций. Обвал цен на нефть, последовавший наряду с глобальным финансово-экономическим кризисом, не сильно видоизменил ключевые тенденции на рынке углеводородов. Коррекция спроса на нефть и газ не отменила стратегической значимости для энергозависимых стран доступа к запасам и обеспечения безопасности транспортировки. Напротив, снижение цен на углеводородные энергоносители наряду с ухудшением экономической ситуации серьезно затормозили развитие дорогостоящих проектов разработки альтернативных энергоресурсов.
Центральная Азия становится местом, где в наибольшей степени проявляется соперничество и борьба за влияние основных глобальных центров силы: США, ЕС, России, Китая и других. Причем интересы игроков подчас диаметрально противоположны.
Россия намерена закрепить свое исторически сложившееся монопольное положение на энергетических рынках стран СНГ. И дело здесь не только в геополитическом противостоянии. Газ Центральной Азии играет важнейшую роль в энергобалансе России. В настоящее время он необходим «Газпрому», чтобы полностью обеспечить имеющиеся контракты по поставкам топлива в Европу. И российский холдинг год от года наращива