Последствия крестовых походов и времена междуцарствия. Смерть Конрадина

Крестовые походы. Общий взгляд

Обеты освобождения святых мест держались еще некоторое время как идея, а вскоре превратились в фразу, которую никто уже не думал осуществить на деле. Эта фраза осталась употребительным орудием в арсенале западной церкви, — орудием, которое снова пускалось в дело, когда в великой исторической борьбе Запада с Востоком нападение шло с Востока. Употреблялось орудие и в других случаях. Остроумно и глубоко выразился философ-исследователь истории человечества, Гегель, говоря, что европейское человечество в своих воинственных паломничествах к гробу Спасителя обрело там ответ, который некогда был дан ученикам: «Что ищете Живого среди мертвых? Его здесь нет, Он восстал». Великие основы христианства и их сила, увлекающая и освобождающая народы, не связаны с обладанием определенными местностями, бывшими земным поприщем деятельности Спасителя, завещавшего своим ученикам, что он пребудет с ними до конца веков, всегда и везде. Грезе, которая из поколения в поколение все более и более утрачивала свой набожный характер, приносились в жертву почти ежегодно в течение многих лет громадные массы народа, — а между тем обладание Гробом Господним скоро было утрачено, и притом навсегда. Тем не менее, эти походы представляют в высшей степени знаменательную и полную глубокого значения эпоху в истории человечества. Во многих отношениях их влияние можно сравнить с совершением большого путешествия. Следует остерегаться признавать исключительным последствием крестовых походов то, что было результатом действия разнообразных сил того времени.

Движение зародилось из переполнявшего души чувства, которому религия указала определенную цель. Можно сказать, что эту своего рода эмиграцию вызвал избыток населения в некоторых местах. Эти походы нельзя назвать чем-то совершенно новым ни с материальной, ни с духовной стороны: во-первых, передвижения, скитания людей в поисках земель не прекращались со времен великой колонизации, которую принято называть эпохой переселения народов. Что касается духовной стороны, то известно, что с давних времен, задолго до 1096 г., ежегодно весной из итальянских портов отправлялись целые толпы в Иерусалим.

Пилигрим. Конец XIII в.

По рукописи из Национальной библиотеки в Париже.

В указанное время такое движение приобрело новое значение, потому что мысль об освобождении Святой земли стала на долгое время модной, все страсти и душевные побуждения, как хорошие, так и дурные, как высокие, так и низменные, смешались с этой мыслью, служили ей, приняли от нее свою окраску, вследствие чего сообщили благочестивому движению мирской характер. Грубая физическая сила и материальное представление о священных предметах, тупое невежество и недостаток развития, предававшее лиц высших и низших сословий, духовенство и мирян в жертву необузданной фантазии, простодушная, детская вера, как столь же простодушная и детская погоня за новизной и забавой, — все это одинаково содействовало движению, в основе которого лежала вера в сверхъестественное, в чудеса. Возможность осуществления великой теократической идеи, — ее внедрения в общественный строй, — поощряла духовенство к сильнейшему возбуждению умов в указанном фантастически набожном направлении; потому этот период ознаменован наивысшим господством церкви и ее служителей. С той же наивной смелостью, с которой папы того времени заявляли свои притязания на всемирное главенство и в словах Спасителя Петру: «Я дам тебе ключи царствия небесного» усматривали тот смысл, что святому Петру и его преемникам даны бразды правления над миром небесным и земным, — с такой же наивностью папские легаты и патриархи, а в низших сферах — отшельники и монахи вели большие армии и принимали на себя руководство военными действиями, о которых не имели понятия. Соответственно, бесчисленными были и жертвы. Трудно найти в истории другие боевые предприятия, которые сопровождались подобными потерями и таким количеством бедствий при таком жалком несоответствии между достигнутым и силами, которые были приведены в действие для достижения этой цели.

Ослабление веры

Вследствие этого итоги и влияние последних походов представляют собой нечто совершенно противоположное первоначальному настрою. Наступило потрясающее, всеобщее отрезвление. Чудеса, вера в которые была так сильна, что всегда находилось множество очевидцев их совершения, оказались обманом. В чужих землях, даже в той, которая именовалась Святой, все обстояло так же, или почти так же, как и на родине паломников, и за морями люди жили так же. Вскоре пробудился критический дух, далеко не сходный с «Deus lo volt» Клермонского собора. Отрезвленные умы находили, что если бы Господь был недоволен тем, что святые места — в руках у сарацин, то изменил бы такое положение дел и без крестовых походов. Но этого было мало: люди имели случай познакомиться с другими народами и другими вероисповеданиями, узнали их не по одним пристрастным изображениям ограниченного духовенства, а сталкиваясь с ними лично, на месте, и пришли к убеждению, что с последователями Магомета можно ладить. Многие из членов тех орденов, которые первые воодушевляли всех, впали теперь в легкомысленнейшее неверие и опасные святотатственные выходки. Собственно, с самого начала существовало известное течение мысли, осуждавшее это стремление вдаль, в погоню за приключениями. Это противодействие особенно сказывалось между немцами, склонными к спокойной работе на родине, при честном отчуждении от всякой неразборчивой, неразумной, бесшабашной непоседливости. Такое настроение одержало верх, оправдываясь сотни и тысячи раз примерами тех, кто возвращался разочарованным и обнищавшим, и еще большим числом невозвратившихся, пропавших без вести. Но мирские расчеты, материальные интересы выступали на первый план при повторении походов. В какой степени заслуживали отпущения грехов побывавшие в Святой земле — становилось сомнительным, потому что там процветали всякие грехи, как местные, так и вывезенные с чужбины. Но что там можно было нажить денег и всякого добра — это было ясно, судя по обогащению итальянских приморских городов, которые пользовались вернейшими барышами. В конечном, итоге люди, отказавшись от надежды добиться небесных благ силой, стали старательнее возделывать землю, применяя силы, дарованные человеку, более разумно и на своей почве.

Изменение жизненных условий. Могущество духовенства

Несомненно, жизнь в течение этих двух столетий стала богаче, светлее, свободнее. Это особенно видно из наблюдения над отдельными классами общества. Крестовые походы вызвали или помогли вызвать социальное переустройство, лишь косвенно повлияв на политическое. Менее всего этим движением были задеты крупные землевладельцы, знатнейшие князья. Они не руководили им, лишь позволяя увлечь себя, частью весьма неохотно и только потому, что участие в крестовом походе считалось в высшем кругу одним из правил хорошего тона. Государство или, лучше сказать, государства, — потому что собственно империя не имела никакой прочной связи с основанными в Палестине владениями и вообще со всем этим движением, — государства извлекли из этих походов мало пользы. Напротив, они потерпели даже потери, потому что движение крестовых походов крайне увеличило влияние духовенства, не говоря о папах: можно ли представить себе более могучую власть, нежели та, которую приобрел аббат Бернар Клервоский в середине XII в. и которая не соответствовала его личному значению и способностям? Правящие лица, великие папы той эпохи, расчетливо пользовались этими явлениями, старательно избегая при этом подвергать лично свою особу, а вместе с тем и авторитет святого Петра, случайностям этих слишком смелых предприятий. Нельзя не удивиться, что никого не смущало постоянное отсутствие пап в походах во имя Креста. Церковь, если понимать под этим духовенство во всей его иерархии и монашеские общины, находила в этом движении материальную выгоду. Многие паломники ради выполнения своих обетов и из-за душевного стремления, полностью или частью закладывали или отчуждали свои имения, а для церкви открывалась возможность дешево скупать такие поместья. Сверх того, обычные пожертвования благочестивых людей на церкви и монастыри крайне возросли при общем возбуждении умов во время крестовых походов. Многие лица, которые не могли или не хотели принять прямое участие в походе, старались умилостивить Бога или своего святого, или своего епископа приношением. Своеобразное порождение этого времени, рыцарские ордена, очень скоро приобрели громаднейшие состояния.

Монах-бенедиктинец (XIII в.).

Печать тамплиеров. Париж. Национальный архив.

На ней изображено здание, похожее на мечеть Омара.

Печать госпитальеров. Париж.

Национальный архив. Фигура больного символизирует первоначальное назначение ордена.

Рыцарские ордена. Нищенствующие ордена

В такое благоприятное время церковь укрепила свое могущество, и система, которая отмечена именем Григория VII, получила свое высшее развитие. Браки священников прекратились, хотя еще в 1229 г. встречаются женатые даже среди лиц высшего духовного звания. Создание сословия, совершенно отделенного таким образом от мирян, завершилось. Форма, установленная для исповеди, подчиняла их церковной дисциплине, перед церковью раскрывались все тайны. Отлучения и интердикты расцвели пышнее, чем когда-либо, и надзор над мирянами и даже над самим духовенством усилился благодаря учреждению инквизиции, при которой трудно было определить, где оканчивается шпионство и начинается судебное разбирательство. Уже само учреждение ее доказывало, что старая простодушная вера была поколеблена. Духовенство по-прежнему набирало членов из высших сословий, и эта связь аристократии с иерархией яснее всего проявилась в рыцарских орденах. Но папы весьма прозорливо сумели создать себе большую силу из демократических элементов, учредив нищенствующие ордена, сохранявшие простонародный характер. Эти ордена составляли известный противовес бенедиктинцам и другим орденам, устроенным по их образцу. Будучи народными по общему составу, но наделенные весьма обширными привилегиями от пап, они проникали всюду, часто и в университеты, причем соперничество, издавна существовавшее между белым и черным, светским и монашествующим духовенством, чрезвычайно обострилось и отчасти перешло в заклятую вражду.

Печать Парижского университета. Конец XIII в.

Вначале нищенствующие ордена подчинялись установленному церковному порядку, строго соблюдая повиновение. Как ни далеко заходили францисканцы в поклонении основателю своего ордена, приписывая ему всевозможные чудеса, все же они не собирались, как не собирался и сам святой Франциск, слишком упорно настаивать на противоречии, которое представляло господствовавшее направление папской политики, стремившейся к светской власти и светскому достоянию, по отношению к их чисто евангельской бедности.

Схоластика. Мистика

Наука не только развивалась в пределах церковных воззрений и догматики, но в некоторой степени была монополией духовного сословия. Была лишь одна наука — богословие, и то, что могло быть приобретено знанием, укладывалось в эти рамки, составляя нераздельную ее часть. Это средневековое богословие, бывшее вместе с тем и философией, носит название «схоластики».

Схоластика особенно процветала в этот период. Приведя в систему церковное учение, придав ему научную форму, сделав его правдоподобным для мыслящих умов, она с новой стороны подкрепила превозмогавшую все силу церкви и духовного сословия. К великим учителям XI и XII вв.: Ансельму Кентерберийскому, Беренгарию Турскому, Ланфранку, Абеляру, Бернару Клервоскому, Петру Ломбардскому, — присоединились теперь знаменитые догматики нищенствующих орденов: доминиканец Фома Аквинский (1225–1274) и францисканец Иоанн Дунс Скотт (ок. 1266–1308). Согласно их воззрению, церковное учение содержит объективно неопровержимую истину. Со строгой, глубоко проникающей последовательностью они развивают свою научную систему, исследуя соотношение разума и откровения, существо и естество Божие, углубляются в таинство Троицы, вечности или предельности мира, в отношение человеческой свободы к божьему промыслу; разбирают существо ангелов и степень их знания по сравнению со знанием человеческим, греховность и благодать, искупление и прощение; представляя церковь в виде мистического тела, к которому принадлежат и ангельские чины, они извлекают из этого представления число семи таинств, особо углубляясь в истолкование важнейшего из них — таинства Евхаристии, изощряют всю тонкость своего ума для истолкования того, каким образом благодать Божия действует в таинствах, и опускаются даже до рассмотрения таких догматических и мелочно-обрядных вопросов, для разрешения которых им остается только один выход: прибегнуть к премудрости Божьей, и «Deus novit» полагает конец их сомнениям. Так, путем схоластических тонкостей было объяснено, почему священнослужитель никоим образом не может принимать Тела без Крови, — хлеба без вина, — между тем как мирянин может и даже должен делать это: священнослужитель, говорило учение, приносит жертву во имя всех, а «Христос всецело содержится под обоими видами». В этом пункте ярче выступает связь между схоластической догматикой, выраженной в полном совершенстве Фомою Аквинским, и могуществом иерархии. В 1264 г. Урбан IV дал этой связи наглядное и весьма искусное выражение, учредив новейшее из церковных празднеств — «праздник Тела Господня» (Corpus Dei). Рядом со схоластикой и опиравшейся на Аристотеля диалектикой в богословии развивалось и другое направление, которое характеризуется именами Гуго (1141 г.) и Ришара (1173 г.) из обители Сен-Виктор: это была мистика, которая, оставляя себе и веру, и науку, доводила религиозное чувство до непосредственного созерцания божественной истины, — или, по крайней мере, вела к предвкушению такого созерцания.

Самомнение и высокомерное смирение духовного сословия в лице Григория VII дошли до своего высшего, в своем роде неповторимого развития. В одном из посланий к епископу Герману Мецскому (1081 г.) он «с полным смирением» ставит вопрос: «Может ли кто сомневаться в том, что служители Христовы поставлены быть отцами и руководителями королей, князей и всех верующих?» И он достаточно близко подходит к демократическим разглагольствованиям позднейших веков, восклицая при этом: «Кто же не знает, что короли и князья ведут свой род от тех, кто и не ведал о Боге, и достигли своего господства над людьми, ближними своими, с помощью высокомерия, насилия, коварства, разбоя, словом, преступлений всякого рода, посеянных князем мира сего то есть дьяволом, и властвуют со слепой жадностью и невыносимой гордыней?.. Кто из них дерзнет совершить высшее в вере Христовой: словом своим изобразить Тело и Кровь Господню?»

Рыцарство

Но чудовищное могущество духовного сословия, владевшего до того времени почти единолично силой устного и письменного слова, литературой и проповедью, имело много слабых сторон. Оно покоилось на потребности человека верить в сверхъестественное соотношение мира и человеческой души. Но сама эта потребность была так велика, что люди, постоянно стремясь к материалу для веры, всегда были готовы верить и всему иному, новому, кроме предлагаемого церковью с ее догматами и легендами. С другой стороны, разумно обоснованные научные приемы схоластики при выработке церковного учения пробуждали в умах стремление к критической оценке, дух разумной проверки — сомнение. Это поколебало значение духовенства в низших слоях народа; во многих местах, хотя и не везде, в них распространилось кощунство, несмотря на все варварские казни за него, одновременно с большим общественным поворотом — возникновением рыцарства при крестовых походах, довершенным самими этими походами.

Название «рыцарь» обозначало сначала просто человека, обязанного следовать в походе за каким-либо дворянином — князем, графом, маркграфом — и владевшего от него леном. Рыцари редко сами принадлежали к дворянскому сословию, а набирались часто даже из числа податных. Но сутью было то, что одетые в броню всадники, составлявшие единственную организованную и относительно дисциплинированную часть армии, решавшую своей храбростью исход сражений, аристократически выделялись из общей массы войска.

Эволюция рыцарского вооружения в XI–XIII вв. Реконструкция Виолле-ле-Дюка по различным памятникам.

Слева направо: рыцарь — конец XI в.; рыцарь — середина XII в.: рыцарь — начало XIII в.

Общая святая цель, привычка к совместной боевой и лагерной жизни с ее опасностями и досугами, существенная однородность общего невысокого развития сглаживали сословные различия между этими воинами, и они слились в одно общее сословие, в особый класс, что было ощутимее оттого, что в этих армиях объединялись люди различных европейских народов, обладавшие одинаковым общественным положением. Тон задавали французы; таким образом, в этих дальних рискованных походах в рыцарстве вырабатывались общие нравы, общие понятия, игры, добродетели и пороки.

Рыцарь конца XIII в.

Реконструкция Виолле-ле-Дюка по рукописи из Национальной библиотеки в Париже.

Его наплечники представляют собой маленькие пластины — т. н. плечевые щитки.

Они усваивались в битвах с чужаками-сарацинами, заимствуя у них, в свою очередь, родственные рыцарству элементы, и эти элементы потом еще более крепли среди распрей на родине, под впечатлением испытанного в дальних походах и битвах. Замечательно было, что при аскетическом жизненном идеале, который исстари выражал собой все высшее в нравственном смысле, вступило в свои права начало боевое, светское, удовлетворявшее естественным стремлениям человека. В рыцарстве ценилась не только храбрость, но и утонченная, царедворская, приличная званию рыцаря выдержка во всем. Возник кодекс вежливости, касавшейся всего, начиная с правил при еде и питье до законов обращения с раненым противником при рыцарских потехах или турнирах, и даже при серьезных поединках и на войне. При создании подобных условных правил утонченной нравственности женщины, пользовавшиеся ограниченным значением при прежних воззрениях, вновь заняли положение, дозволявшее им распространять свое благотворное влияние. Подготовка к рыцарскому званию начиналась рано.

Рыцарь и оруженосец.

С миниатюры XII в.

Мальчик поступал сначала в пажи ко двору знатного лица, где учился тонкостям рыцарского образа жизни, потом превращался в прислужника, оруженосца, наблюдавшего за боевым конем, доверенного слугу или гонца, изучая при этом более суровые стороны и требования рыцарской службы, пока, наконец, по какому-либо случаю, — на турнире при праздновании княжеской свадьбы или при столкновении целых армий в настоящей войне — его не посвящали в рыцари с соблюдением предписанных обрядов, вместе с чем ему присваивались все права привилегированного сословия.

Посвящение в рыцари.

Миниатюра из Оксфордского кодекса.

Разумеется, что при этом важную роль играли эмблемы, цвета, гербовые щиты, шлемы и тому подобные отличия, равно как определенные слова и формулы. Сознание принадлежности к рыцарскому сословию и соблюдение рыцарских обычаев особенно поддерживалось турнирами, или рыцарскими играми, составлявшими любимейшую забаву в XII–XIII вв. Они были целым событием для провинции, округа, города, — потому что горожане, по крайней мере, высшего круга, пристрастились к этим потехам; начинались споры о превосходстве того или другого рыцаря в одиночном бою или о том, чья сторона при общей схватке забрала больше пленных, лучше исполнила то или другое движение. Заклады и призы играли при этом свою роль, и прославленные бойцы странствовали с турнира на турнир не всегда ради одного своего честолюбия или служения даме. В этой пестроте, оживлении и всем рыцарском быте было много блеска, хотя часто и мишурного. Водились молодцы, которые превращали свою виртуозность в нанесении или парировании удара в выгодный промысел. Если старание выслужиться при дворе, рыцарская гордость, стремление добиться благоволения знатной дамы имели во многих случаях свои достоинства, которых нельзя не оценить, то эти силы весьма часто изменяли себе или принимали ложное направление. Всему внешнему придавалось слишком много значения: снискание благосклонности государя обращалось в льстивость и низкопоклонство; рыцарская гордость — в грубость или высокомерное отношение к простолюдинам и их честному труду.

Во многих местностях рыцари все больше обращались в тиранов и вступали в явный и губительный антагонизм с трудящимся сословием, свободными поселянами и жителями городов. При более внимательном рассмотрении и в служении рыцарства женщинам окажется более теневых сторон, нежели светлых. Крестовые походы, отвлекавшие мужчину на целые месяцы и годы от его первых и непосредственных обязанностей, были губительны для правильной семейной жизни, совершенно противоречили всем ее основам. Те благородные провансальские и нормандские дамы, которые сами отправлялись в Святую землю, подавали повод иногда к неосновательным, а иногда и к совершенно справедливым и весьма непохвальным толкам, а то, что известно о нравственности, господствовавшей в сирийских поселениях, в военном стане под Акрой и во многих других, доказывает, что крестоносцы гораздо тверже и мужественнее исполняли свои воинские обязанности, нежели более трудные, налагаемые христианской нравственностью. Служение женщине стало особенно вырождаться в нечто весьма глупое и карикатурное с той поры, как турниры повсеместно вошли в обычай. В книге «Служение Даме», написанной одним австрийским рыцарем, Ульрихом фон Лихтенштейном (1276 г.), перед нами развертывается полная картина этого бессмысленного, смешного, дикого ухаживания, ради которого, например, женатый рыцарь, состоявший в услужении у жены другого рыцаря, наряжался в шутовской наряд мифической Венеры (Frau Venus немецких преданий) и следовал за предметом своего служения с турнира на турнир, всюду ломая в ее честь копья, в безопасном, но бесцельном и бессмысленном бою.

Дама под защитой рыцаря. Аллегорическая миниатюра.

Рукопись из Национальной библиотеки в Париже.

Эти выходки, конечно, представляли собой еще меньшее из зол: несомненно, служение женщине в высших кругах общества вносило в жизнь и элемент значительной испорченности нравов под личиной демонстративного почтения к женщинам, давая простор и чувственности и не совсем приличным шуткам. Даже на обрядовой стороне культа святой Девы, особенно сильно развившегося именно в это время, отразились черты преувеличенного служения женщине, хотя нельзя не признать, что культ святой Девы как идеала женской кротости и чистоты представляет собой одно из весьма утешительных явлений в это время общего огрубения нравов, когда умение владеть мечом составляло едва ли не главную цель жизни каждого рыцаря.

Турнир в XIII в. Резьба по слоновой кости. Крышка шкатулки.

Равеннская библиотека.

На трибунах — зрители, преимущественно дамы. Слева наверху — трубачи, подающие сигнал к началу боя. В центре — схватка, по обеим ее сторонам — рыцари, которым дамы вручают шлемы и копья.

Рыцарская поэзия. Трубадуры

Из рассмотрения исторической жизни двух веков можно сделать вывод, что не одно духовенство занимало первое место в европейском обществе, что рядом с ним возникло и развилось мирское рыцарское сословие. Принадлежность к нему была целью самых пламенных стремлений и желаний низших сословий, горожан и поселян: действительно, находились такие счастливцы, которые из низших сословий, своими личными заслугами, поднимались в это высшее сословие. Были и такие, которые из владетельных князей превращались в простых рыцарей, но, конечно, рыцарское сословие вскоре совсем изменилось, когда сделалось наследственным, т. е. перестало зависеть от личных заслуг. Хотя нравы, обычаи и воззрения этой военной аристократии во всей Европе придавали некоторую однородность высшему слою общества, однако, с другой стороны, рыцарство влияло и на развитие национальных особенностей в каждом из европейских народов. Рыцарство сближало их, но не обезличивало. Под непосредственным влиянием рыцарства всюду развилась национальная литература, главными создателями которой стали привилегированные, рыцарские классы. В этом отношении духовенство уже не могло тягаться с рыцарством. И как сильно ни был распространен латинский язык в обществе, языком этой новой литературы стал народный язык, и даже духовные лица, которые занялись поэзией, должны были творить на народном языке. Сильнее всего этот новый дух проявился в среде французского рыцарства: в любовных песнях, сирвентах или «служебных песнях» с их сатирическим оттенком, в стихотворных спорах и диалогических песнях трубадуров. Перечитывая живые и полные свежих поэтических образов произведения талантливейшего из южнофранцузских лириков Бертрана де Борна, поневоле переносишься в те времена, переполненные непрерывным военным шумом, и начинаешь понимать тот пафос, с которым он обращается к своему ленному владыке, Ричарду Львиное Сердце, или тот неистовый восторг, с каким он описывает битвы и штурмы замков:

Да! Это — это всему предпочитаю:

И сну, и пиру, когда звучит

Мне в уши труба: «Вперед! Вперед!»

И вот уж мчится конь без седока,

Оглашая воздух громким ржаньем…

И раздаются крики: «Дружней, дружнее в бой!»

И воины, сплотившись тесным рядом,

Уже падают на стене —

И у многих, в груди, выставляясь из-под одежды,

Еще торчит копье — причина его страданья!

Тот же воинственный дух иногда побуждает поэтов того времени дерзновенно поднимать голос и против весьма опасных соперников. Так, например, один из северофранцузских поэтов, Гюйо Провенский, не церемонясь, описывает римский двор, «преисполненный тяжкого греха, вместилище злобы, источник всяких пороков». При этом он рассказывает о продаже и перепродаже приходов и церквей, о корыстолюбии и расточительности архиепископов и епископов, о беспутной жизни низшего духовенства, даже монахов, о которых сообщает, между прочим, что есть между ними и такие, «которые на ночь заплетают свою бороду на три части, чтобы не испортить ее красоту».

Миннезингеры

Точно так же и некоторые из немецких миннезингеров обязаны более серьезным содержанием своих стихотворных произведений своему служению определенным политическим убеждениям.

Богиня любви, персонаж поэзии миннезингеров. Резьба по слоновой кости.

Футляр для зеркала. XIII–XIV в.

Но, вообще, эта немецкая лирика рыцарских времен при большом разнообразии внешних форм отличается примечательным однообразием внутреннего содержания: один из немецких исследователей довольно верно сравнивал эту лирику со щебетанием птиц.

Миннезингер Вальтер фон дер Фогельвейде.

Миниатюра из Большой Гейдельбергской рукописи (ок. 1300 г.). Гейдельберг. Университетская библиотека.

Иным духом веет от произведений самого выдающегося из миннезингеров, Вальтера фон дер Фогельвейде, который был ярым сторонником императоров и писал для утехи Филиппа Швабского, Оттона IV, Фридриха II, переполняя свои стихотворения резкими нападками на папу и его ухищрения: его враги недаром утверждали, будто он своими произведениями многие тысячи людей «одурачил и отвратил от Бога и повиновения папе». Таким же горячим сторонником императорской власти являлся и другой миннезингер-сатирик, Фрейданк; в своем произведении, которое он называет «скромным назиданием», этот автор с поразительной по тому времени ясностью указывает на противоречие между учением Христовым, между деятельностью апостолов, с одной стороны, и между практической деятельностью римской церкви. Особенно остроумно и живо он выставляет на вид извращение, которое было допущено папами и высшими сановниками в христианском учении об отпущении грехов, способствовавшее внесению многих злоупотреблений в отношения духовенства к пастве. Но при всех достоинствах нельзя не заметить при разборе этой лирики, что она довольно тяжела и что чувства, положенные в ее основу, скудны и однообразны.

Эпос

Гораздо более плодотворной и благодарной всюду оказывалась эпическая поэзия. Ее развитие в Германии можно проследить только в самых общих чертах. Народная, первоначальная основа этой поэзии и даже форма, в которой распространяли ее повсюду странствующие народные певцы, естественно, утрачена навсегда: об этой основе, об этих сагах, можно составить некоторое приблизительное понятие по тем произведениям, в которые впоследствии эти саги были введены. Такой переработкой древних народных сказаний является, например, «Вальтари, мощный рукой» — Waltarius топи fortis — поэма, около 930 г. сложенная Эккехардом, монахом знаменитого Санкт-Галленского монастыря. В этом произведении он переложил в латинские стихи, подражая размеру Вергилия, одно из древних народных сказаний героического эпоса. Но в период крестовых походов эпическая поэзия развивается, расширяет свой полет и принимается за разработку все новых сюжетов. Благочестивые легенды и вся область духовных сказаний уступают место светскому роману, который в первых своих образцах в XI в. представляется бедным и по форме, и по содержанию. Мелкие эпические произведения, которые прежде пели народные певцы, заменяются теперь более крупными, основой для которых служат сказания об Александре Великом и о Карле Великом, а также французские, английские, древнеримские и древнегерманские саги.

Бой Александра Великого с химерами.

Рукопись XIII в. Брюссельская библиотека.

Бой Александра Великого с дикими людьми.

Рукопись XIII в. Брюссельская библиотека.

Бой Александра Великого с оборотнями.

Рукопись XIII в. Брюссельская библиотека.

Подобная литература возникает в Германии около 1170 г., и ее существование заставляет предполагать уже известный круг читателей, не просто слушателей. В довольно обширной области подобного рода произведений есть и «Песнь о Роланде» священника Конрада Регенсбургского, и «Песнь об Александре» священника Лампрехта из Трира, и переложение «Энеиды», написанное Генрихом фон Фельдеке. Но из общей массы таких произведений выделяются два больших эпоса, — «Песнь о Нибелунгах» и «Кудрун», авторы которых неизвестны, хотя и то и другое, очевидно, относятся в окончательном варианте к штауфенскому периоду (к началу XIII в.). В это время и придворные поэты, подобные Готфриду Страсбургскому или Вольфраму фон Эшенбаху, уже вполне сознательно и обдуманно относятся к своим произведениям (перв