1840–1848 гг. Германия и Фридрих-Вильгельм IV

События в Швейцарии и Италии: Пий IX

Пруссия. Фридрих-Вильгельм IV

7 июня 1840 года умер в Берлине последний из государей Священного союза Фридрих-Вильгельм III прусский. Наследником был старший из его трех сыновей, Фридрих-Вильгельм IV (1840–1861 гг.), родившийся 15 октября 1795 года (при вступлении на престол ему было 45 лет). Редко случается государю приступить к великой задаче при лучших обстоятельствах. Прекрасно одаренный, не только окруженный людьми безупречной нравственности, но, благодаря своей матери, королеве Луизе, воодушевленный идеалами и стремлениями; мальчиком и юношей, он был воспитан в очень строгих правилах и под возвышенными впечатлениями; одаренный редкими способностями, он жил в такое время, когда все кругом было пропитано гением. Кроме того, как сыну могущественного короля, ему стоило только пожелать, и все разносторонние сведения, все современные стремления духа — поэзия, искусство, наука, богословие и религия — все получал он из первых свежих и обильных источников. Фридрих с удовольствием постигал эти разносторонние стремления человеческой мысли и создал себе идеал своей будущей королевской деятельности. Решительно обо всем у него было свое мнение, но при всем изобилии этого романтизма он не научился простой прозе королевского достоинства. Многое он понимал лишь наполовину, так как занимался одновременно слишком разнообразными занятиями и разрываясь на все стороны, он нигде не находил истинного пути, который его брат и наследник верно отыскивал при гораздо более трудных обстоятельствах и при несравненно меньшей одаренности.

Фридрих-Вильгельм IV. Литография работы Ф. Иенцена с портрета кисти Крюгера

Его правление было самым поучительным и самым несчастливым из всех, какие история может нам представить. Большое значение имело само по себе то, что такая возбуждающая, совершенно оригинальная по своим взглядам, чисто немецкая личность шла впереди самого большого государства, Германии, в такое время, когда немецкий народ вступил в новую эру своего развития и совершенно преобразился под влиянием эпохи великой освободительной войны.

Одного шага ожидали от него прежде всего: исполнения королевского обещания относительно государственных сословий, то есть устройства государственной конституции. Простой здравый ум постиг бы, что она сделалась истинной потребностью, что народилось государственное сознание, прусское национальное чувство, что нельзя его удерживать в той тесной рамке, которой довольствовался Вюртемберг или Баден. Но поразительно медленно исчезают заблуждения даже в самых светлых умах, если они успели укорениться в среде двух поколений. Такое заблуждение, только в настоящее время исчезающее понемногу, состояло в убеждении, что власть короля теряет силу в разрешении государственных задач, при правильном законном содействии государственных сословий, между тем как в действительности это бывает совершенно иначе. Способный правитель при народном представительстве делается с их помощью гораздо сильнее, освобождаясь от мелких влияний; к несчастью, этот умный и способный государь полностью поддался и подчинился именно этому ложному заблуждению.

Начало правления. Без конституции

Начало нового правления было многообещающим. Первые назначения, быстрота, с которой был положен конец некоторым злоупотреблениям прежнего правления, позволяла ожидать много хорошего. Но стремление к конституции не замедлило проявиться. От имени прусского ландтага в Кенигсберге в сентябре была подана о том королю записка, хотя ландтаг вообще не имел политического значения, а носил скорее верноподданнический характер. Благоприятный ответ был сомнителен. Король объяснил свое намерение продолжать тем же путем дело, начатое его отцом, с окружными и провинциальными членами и, не в первый раз, злоупотребил словом «историческое предание». Все эти красноречивые импровизации были прослушаны и просмотрены по случаю присяги, которую король принимал от кенигсбергцев и других. Действие уклончивого ответа короля было таково, что вопрос этот стал горячо обсуждаться на общем собрании, в брошюрах, сделался предметом прошений и споров в провинциальных заседаниях. У многих влиятельных людей и во многих кругах общества укоренилось убеждение, что по указу от 22 мая 1815 года, в котором обещано было представительное правление и народное представительство, равно и объявлением от 17 января 1820 года, что новый государственный долг не будет сделан без согласия будущих государственных представителей, установлено право народа требовать представительного собрания.

Король с этим воззрением не был согласен, и шел своим путем; открыты были ландтаги в провинциях, установлены комиссии, и комиссии из некоторых провинций созваны в Берлин на 18 октября 1842 года. Хотя этим комиссиям и ландтагам в провинции придавали политическое значение, которого они прежде вовсе не имели, но дальнейшего развития их деятельности не предоставляли. Им предоставляли право вести переговоры о важных делах, например, в вопросе о сети железных дорог, но, по собственному выражению Фридриха Вильгельма, «только как вполне независимым советчикам», а не как представителям кого или чего-либо. Последствием этого было то, что на идею конституции для Пруссии, всюду — ив Пруссии, и в остальной Германии — стали смотреть, как на важнейший национальный вопрос, а поведение короля строго осуждать, и вскоре даже порицать его.

Февральский патент 1847 г.

Невозможно перечислить всего объема переписки и всяких документов, которые нагромоздились в течение двух поколений по этому делу, в сущности, не столь уже сложному. Но 3 февраля 1847 года появился окончательный патент, в котором извещалось о созыве в Берлине соединенного ландтага. Был предложен весьма оригинальный государственный строй. При каждой потребности государства сделать заем или ввести новые налоги, провинциальные сеймы должны были собираться в Берлине на заседание соединенного ландтага, и соединенная комиссия также должна была периодически заседать, — по крайней мере раз в четыре года.

Эти собрания имели совещательный голос при издании общих законов, участвовали в управлении государственными долгами, имели право подавать петиции. Насколько был прост сам принцип образования соединенного ландтага посредством простого же созыва провинциальных сеймов, настолько был сложен весь аппарат: ландтаг состоял из господского совет (Herrenkurie) из князей и сановников, и сословного совета (Standekurie) из прочих членов провинциальных ландтагов. Важнейшие финансовые вопросы обсуждались совместно обоими советами. Таким образом, здесь была не двухпалатная система, как в других конституционных государствах, но пятипалатная: провинциальные сеймы, сословный совет, господский совет, соединенное собрание, соединенные комиссии, — и это при весьма ограниченной или даже вовсе не существовавшей «правой».

Это внешне блестящее собрание состоялось 11 апреля 1847 года в Белом зале берлинского дворца, и король был немало польщен этим блеском. Он открыл заседание одной из своих неподготовленных речей, которая доказала, что он, при всем своем уме, не обладал ясным пониманием государственных задач. Величая ландтаг венцом того здания сословных льгот, главный столп которого был заложен покойным королем, учредившим провинциальные сеймы, он не хотел слышать о конституции: естественные отношения между народом и государем не должны были превращаться в условные, конституционные. «Я никогда не допущу, — говорил он, — чтобы между нашей землей и Господом Богом вторгнулся какой-то писаный документ, как бы второй Промысел, мнящий править в государстве своими статьями и заменить ими старинную священную верность престолу». Обращаясь к собранию тех, которые были представителями великой нации, — были таковыми не смотря на желание или нежелание короля, он сказал, что не созвал бы их, если бы мог подумать, что они питают замысел разыгрывать роль так называемых народных представителей. Но и собрание не желало принять на себя ничтожную роль, придаваемую ему этой нескладной болтовней. Тотчас же образовалась оппозиционная партия, ядром котором были рейнские и восточно-прусские депутаты. Было составлено послание королю, одобренное соединенным собранием обоих советов (484 голосами против 107). В этом документе излагались права сословных чинов, на основании не патента от 3 февраля, а законов от 22 мая 1817 года и 17 января 1820 года.

Собрание не замедлило весьма наглядно продемонстрировать свои воззрения на этот предмет, отвергнув, 448 голосами против 101, предложение гарантировать задуманные правительством земские банки, равно как заем в 30 миллионов талеров на постройку железной дороги, которая связала бы восточные провинции с западными. Пользу и важность этой дороги никто не отрицал, однако и этот проект был отвергнут 360 голосами против 179. «Это до тех пор, — сказал главный оратор оппозиции, вестфальский барон Георг фон Финке, — пока представительство не получит необходимой основы для поддержания своих прав». 26 июня министр Бодельшвинг объявил собрание закрытым. Правительство признавало за сословными чинами лишь право учреждения с совещательным голосом; король не умел распознать знамений времени. На этот раз князь Меттерних проявил большую прозорливость: когда король сообщил ему о своем намерении созвать провинциальные сеймы на общее собрание в Берлин, то он предостерег его, сказав, что они явятся провинциальными сеймами, а уйдут рейхстагом. Это должно было вскоре случиться потому, что между ними были люди, твердо знавшие, чего они желают, а ничего вредного они не желали, тогда как король никогда не принимал целесообразного решения, не уяснив себе самому своих желаний.

Церковное движение, 1840–1848 гг.

Наряду с политическим движением в это десятилетие господствовало и весьма сильное церковно-религиозное возбуждение. Век романтики миновал, умы были направлены на действительность, искали всего положительного, поэзия и фантазия уступили место научному мировоззрению. Вместе с естествознанием, которое, по самой сути своей, не может принимать ничего на слово, без проверки, все другие научные области, в особенности же изучение исторических фактов, требовали, прежде всего, критического взгляда, в обширном смысле этого слова. И это критическое направление не оставило незатронутыми и источники христианства, библейские предания. Борьба между простодушной или богословски систематизированной верой и научной критикой, возникшая уже давно и подавленная лишь на короткое время, разгорелась с новой силой после появлении книги Давида Фридриха Штрауса «Жизнь Христа» (1835 г.), и эта борьба, вовлекая в свою сферу все побочные, связанные с ней интересы, черпала силу в личности самого нового короля, который решительно отказался от гегелианства, признавая лишь христианский позитивизм.

Фридрих-Вильгельм IV весьма живо интересовался богословскими вопросами и обладал, как некогда король английский Иаков I, такими познаниями в этой области, которыми редко может похвалиться кто-либо даже из самых высокообразованных мирян. Он назначил министром вероисповеданий весьма почтенного и заслуженного патриота, Эйхгорна, который оказался здесь, как бы, не на своем месте. Все предпринимаемое королем в отношении церковной организации и согласно с его общими политическими взглядами, как то: созыв окружных соборов (1843 г.), областных соборов (1844 г.), наконец, общего собора в Берлине (1846 г.) только обостряло церковные споры, доказывая его желание сделать плодотворной эту сферу немецкой жизни, но не создавая решительно ничего нового. Наиболее важным и оживленным было оспаривание положений евангелической народной Церкви; друзья просвещения, как духовные, так и миряне, находили слишком резкое противоречие между повествуемым церковными книгами и теми истинами, которые доказываются разумом и наукой.

Министр вероисповеданий Эйхгорн. Литография работы Ф. Иенцена с портрета кисти Ф. Крюгера

Во главе этого движения были: саксонский сельский пастор Улих, честный, готовый на самопожертвование человек, и пастор Вислиценус, лишившийся места за свою брошюру: «Чего мы должны придерживаться в нашей вере: духа или писания?» Новое направление особенно распространялось в среднем сословии, получало дальнейшее развитие на народных сходках и послужило к основанию множества свободных общин. В одной из них, основанной Улихом в Магдебурге, насчитывалось, во время ее расцвета, 5000 членов. Борьба завязалась очень горячая; однако эдиктом от 30 марта 1847 года устанавливалась веротерпимость: гражданские права признавались независимыми от каких-либо определенных религиозных актов исповеданий, признаваемых государством. Римско-католическая Церковь также не избежала нападений, хотя она куда более устойчивее против них, нежели евангелическое учение.

Выставка знаменитой реликвии Трирского собора — «нешвенного хитона Христова», устроенная епископом Арнольди (1844 г.), привлекла колоссальные массы пилигримов из всех католических земель; чудес совершилось при этом не менее, чем совершалось впоследствии в Лурде или Марнингене. Один шлезвигский пастор, Иоганн Ронге, написал по этому случаю открытое письмо к епископу, упрекая его за «языческий праздник». Это дало толчок к так называемому немецко-католическому движению, очень бурному в продолжение известного времени и провозгласившего своим идеалом национально немецкую церковь, причем отлученный пастор прославлялся как новый Лютер, а его товарищ Довиат считался его Меланхтоном. Но все это поглотилось общим потоком рационалистских и оппозиционных элементов того времени, не оставив по себе заметных следов.

Австрия

Австрия оставалась, в ущерб себе, вне всех этих движений; так казалось, по крайней мере, внешне, в ее немецких областях. Перемена была только в том, что прежний страх перед правительством сменился презрением к нему, и нелепая строгость цензуры, позволявшей себе даже замещать сказанное автором чем-либо противоположным его мысли, привела только к тому, что все, не исключая и высших сановников, читали запрещенные книги и брошюры, провозимые в Австрию в огромном количестве, благодаря продажности низшего служебного персонала. Повсюду, где только можно было укрыться от глаз полиции, люди говорили с уверенностью, что правительство готовит себе катастрофу.

Национальное движение было особенно сильно в Венгрии: на сейме велись горячие прения, печать возвышала голос, латинский язык, принятый для деловой переписки, заменялся мадьярским. Правительству было легче справиться с Польшей. Восстание, вспыхнувшее сначала в Познани, распространилось на Краковскую республику и Галицию, но три державы-охранительницы заняли Краков своими войсками (март 1846 г.). В это же время русинские поселяне сочли сложившееся положение удобным моментом для отмщения польским панам за свои долговременные страдания, расправлялись с ними жестоко, на что австрийские власти смотрели сквозь пальцы. В феврале 1846 года русины Тарковского округа доставили высшему начальству целые возы плененных или убитых ими дворян. Краковская республика, последний остаток независимой Польши, была присоединена к Австрии, против чего безуспешно и вяло протестовали Франция и Англия.

Остальная Германия в 1840–1848 гг.

В остальных германских государствах, несмотря на полную бесполезность союзного совета, жизнь развивалась заметно, как в умственном, так и в экономической отношении, и даже постепенно и в политическом. Благодаря тридцатилетнему миру общее благосостояние возрастало: внутренние отношения весьма оживились с проведением первой железной дороги в Германии Нюренберг — Фюрт, открытой в 1835 году под насмешки филистерства. Новый способ сообщения предоставлял такие выгоды, что в каждом небольшом и даже самом незначительном немецком государстве возникали разговоры о постройке железных дорог и ставился вопрос: как строить, за казенный или за счет частных лиц?

Первый поезд на Нюренберг. Открытие Фюртской железной дороги, 7 декабря 1835 г. Точная копия с рисунка того времени.

Большое влияние производили письма лиц, эмигрировавших в Америку, знакомившие преимущественно низшие классы с жизнью иной, свободной, не скованной полицейским надзором и произволом. Повсюду, хотя и под гладкой поверхностью, начинали закипать волны близкого революционного периода. Население следило со страхом и надеждой за событиями во Франции, откуда должен был превознестись догмат либеральной или радикальной революции, и не демонстрировало уже прежней, безусловной покорности всему.

В августе 1845 года в Лейпциге начался опасный мятеж: направленная подстрекателями или просто озлобленная толпа напала на дом, в котором остановился брат саксонского короля, принц Иоанн; войска сначала вступились в дело, но потом предоставили город в руки народного трибуна, Роберта Блума (из Кельна), писателя, выдвинувшегося при немецко-католическом движении и умевшего сдерживать «верховный народ». Радикальные литераторы превосходно эксплуатировали ошибки правительства, а все, что совершали предосудительного, прикрывали широким плащом партийного направления. Но особенно плохо в 1846 году было положение баварской столицы. Слабохарактерный король, сформировавший в 1837 году ультрамонтанский кабинет с Абелем во главе, был в полном подчинении у наглой женщины, испанской танцовщицы Лолы Монтес, удостоенной им титула графини Ландсфельд. Министерство Абеля, как и сменившее его либеральное, пали под ударами этих обстоятельств. Мюнхенский университет был закрыт вследствие участия студентов в городских беспорядках, но общее негодование стало принимать столь угрожающий характер, что искательница приключений сочла за лучшее поскорее удалиться из Баварии.

Стремления к единению

Все это произвело впечатление на остальную Германию, при этом выяснилось, насколько окрепло во всей стране чувство национального самосознания и как проникало оно, глубже и глубже, во все народные слои. Это желание солидарности выразилось в экономической сфере таможенным союзом, к которому присоединился в 1842 году Люксембург, а в 1843 году Брауншвейг. Но этому национальному чувству не оставались чужды и другие стороны общественной жизни. В этом отношении большой вклад внесли научные съезды, почин которым был положен еще в 1828 году Океном, устроившим съезд естествоиспытателей и врачей. Если такие собрания не служили здесь непосредственно политическим целям, как в Италии, где они получили большое развитие в сороковых годах, то они все же способствовали сплочению общества, давали повод к личным отношениям между людьми правящих классов. Во многих случаях, например, при первой промышленной выставке в Берлине (1844 г.), при тут же происходившем церковном совещательном съезде (1846 г.), при основании фонда имени Густава Адольфа, для покровительства и помощи нуждающимся евангелическим общинам (1842 г.), при сборе пожертвований в пользу города Гамбурга, пострадавшего от страшного пожара в мае того же года, и другом сборе на завершение строительства Кёльнского собора (к строительству приступили в сентябре 1842 г.), — высказывалось всеми желание и возможность перешагнуть, хоть изредка, ради особых целей, за узкие пределы своей родной стороны.

Торжественная закладка собора в Кёльне, 4 сентября, на которой присутствовал Фридрих-Вильгельм IV, — бывший здесь на своем месте как красноречивый, блестящий оратор — свидетельствовала об этом возрождении национального чувства. Оно проснулось с особенной силой и в собственно политической области, при первых признаках опасности, грозившей со стороны Франции, о чем будет речь ниже. Но в этом случае чувство это не было подвергнуто испытанию и лишь в 1846 году на первый план выступил вопрос национальной политики — вопрос, которым должна была определиться цена немецкого национального чувства. Это был шлезвиг-голштинский вопрос.

Шлезвиг-голштинский вопрос с 1846 г.

Как было уже упомянуто выше, Дания состояла членом Германского союза как владетельница герцогств Голштинии и Лауенбурга. Герцогство Шлезвиг не принадлежало германской короне со времен Конрада II; но немецкое население стало здесь преобладающим: южная треть герцогства была сплошь немецкая, средняя была смешанной, однако в среде правящих классов доминировал немецкий элемент и лишь северная часть могла назваться действительно датской. В историческом и географическом отношениях оба герцогства сливались между собой и были тогда в состоянии померяться силами с остальной Данией, то есть Ютландией и островами.

В Дании уже с 1831 года назрела необходимость введения конституции и во всех многочисленных частях, входящих в состав государства, созывались по этому поводу особые собрания сословных чинов, причем произошло деление на партии, и каждая из них уже опасалась другой. Но положение становилось особенно критическим потому, что король Христиан VIII, царствовавший с 1839 года, был бездетен и уже стар; брат его, Фридрих, признанный наследником престола, тоже не имел детей и был преклонного возраста. Таким образом, наряду с вопросом о конституции возникал другой, о престолонаследии, — вопрос не менее важный, чем был некогда юлих-клеве-бергский в XVII веке.

С прекращением царствовавшей, так называемой старшей Ольденбургской линии, датская корона переходила в руки женской линии того же дома, а в Голштинии — в младшую мужскую, тоже Ольденбургскую, а именно в дом Аугустенбургский. Что касается Шлезвига, с чисто юридической точки зрения, дело было сомнительно. Каждая партия, как водится, опиралась на свои доказательства и документы. Датские сеймы представили королю (1844 г.) прошение, в котором указывали на нераздельность всего монархического наследия, согласно королевскому статуту 1665 года. Голштинцы возразили на это в том же 1841 году, посланием с таким же решительным свидетельством в пользу самостоятельности герцогств, их взаимной связи и права на наследие одной лишь мужской линии. Король Христиан издал разъяснение под названием «открытого послания» (8 июля 1846 г.), в котором заверял — преимущественно своих верноподданных в герцогстве Голштинском — что употребит все старания к тому, чтобы сохранить нерушимой целостность Датского государства. Перчатка, брошенная таким образом, была поднята не только немецкой партией в герцогствах, но всей немецкой нацией.

В бесчисленных посланиях, петициях от университетов и разных обществ, заявлениях палат выразилось общее настроение по «делу о герцогствах» и, как во всех подобных национальных вопросах, сама суть права была обойдена очень легко. Шлезвиг — старая окраина, площадью около 160 кв. миль и с 400 000 жителей — представлял собой пограничную область огромной важности, потому и принимался за фактически немецкую землю, самостоятельно переходящую к Германии. Впервые при таком важном вопросе международной политики обнаруживался печальный недостаток в стране: проявляя в этом случае небывалое единодушие и твердую волю, она не имела должного политического органа для выражения этой воли. Голштинские сеймы перенесли свое дело на обсуждение союзного совета, а это жалкое учреждение ответило (17 сентября 1846 г.) на патриотические стремления государств, членов Союза, такой резолюцией, в которой обходило молчанием Шлезвиг, главный пункт вопроса, а относительно Голштинии говорило, что «вполне уповает на то, что его величество, король датский, в конечных решениях своих по отношениям, упоминаемым им в открытом письме от 8 июля, соблюдет права всех: Германского союза, родственного ему по отцовскому колену и законного представительства Голштинии». Медленно назревал великий германский вопрос — вопрос о способности 40-миллионого населения стать нацией в политическом значении этого слова; пока он представлялся лишь в виде этого шлезвиг-голштинского спора.

Но не в одной Германии разрешался вопрос о переходе от разрозненности и бессилия к собиранию земли и единству; не в ней одной подготовлялось все к насильственному перевороту.

Швейцария

Швейцарии удалось сравнительно быстро, — хотя и не без пролития крови, — установить свой Союз на началах действительного федеративного государства. В этой стране боролись две партии, так называемые «радикалы» и «иезуиты», — причем оба названия, по обыкновению, были далеко не характерными. Иезуитская партия преобладала в католических кантонах: Люцерне, Швице, Унтервальдене, Ури, Цуге, Валлийской земле, Фрибурге. Люцерн передал все школьное образование в кантоне ордену иезуитов (1844 г.). Два раза ходила противная партия с оружием в руках на город, оба раза была отбита и понесла большие потери при последней атаке. Однако, сознавая свое опасное положение, католические кантоны объединились в тесный Союз, которому их противники дали название «Зондербунда» (отдельного союза). Союзники надеялись на поддержку реакционных держав; но на заседании швейцарского союзного сейма в Берне (июль 1847 г.), радикалы, бывшие здесь в большинстве, добились роспуска Зондербунда, а когда те семь кантонов отказались подчиниться такому приговору, против них было послано 30-тысячное союзное войско под командованием женевца Дюфура. Неприятельским отрядом командовал генерал Салис-Соглио. Противники встретились у Гисликона, между Цугом и Люцерном. «Битва», не очень кровопролитная, решила итог «Зондербундской войны», длившейся всего три недели, в пользу Швейцарского союза.

Италия

Все эти события поддерживали волнение и в Германии; общее настроение, особенно в южногерманских землях, проникалось тем беспокойством, которое предшествует иногда естественным катастрофам, землетрясениям… Такое состояние умов поддерживалось и оправдывалось тем, что происходило в Италии. Австрийцы и французы покинули в 1838 году города, занятые ими в Церковной области, и спокойствие, казалось бы, водворилось повсюду. Но тем сильнее кипела работа «Молодой Италии», — общества, существовавшего везде и нигде и во главе которого стоял гениальный заговорщик, генуэзец Джузеппе Мадзини. Либералы помогали, сколько могли, этой агитации даже открытыми или лишь слегка замаскированными способами. Цель движения, простая и ясная, состояла в освобождении от чужеземного австрийского ига, причем патриоты имели очень важного, хотя очень осторожного союзника в лице пьемонтского короля Карла Альберта.

Вступив на престол в 1831 году, он проводил спокойно, но настойчиво очень полезные реформы, особенно приведя в образцовый порядок свое войско. Но общее направление умов, по крайней мере среди лиц, имевших влияние на развитие событий, было уже столь сильно, что даже все оттенки протеста служили одной цели. Так, один священник, Винченцо Джиоберти, издал в 1843 году книгу «О первенстве Италии», в которой он с благородным воодушевлением приписывал именно этой стране, совершенно не развитой в то время, руководящую роль на пути народов к свободе, и возлагал на папство честь почина в этом священном деле. И действительно, такое чудо совершилось: в июне 1846 года, после кончины консервативного обскуранта, папы Григория XVI, конклавом был избран «папа-либерал», бывший кардинал Мастаи, из дома Феретти, Пий IX.

Пий IX. Литография работы Л. Массара

Пий IX, 1846 г.

Учитывая веру итальянцев во всякие чудеса, и их страсть все преувеличивать, личность нового, кроткого и благодушного папы, издавшего тотчас же после своего назначения декрет об освобождении всех жертв прежней тирании, мгновенно была окружена каким-то легендарным ореолом. Его либеральное настроение вызывало такой шумный, частью искренний, частью искусственно поддержанный восторг, что возглас «Evviva Pio Nono!» сделался своего рода лозунгом либерализма во всем мире. Новый папа издал снисходительный цензурный устав и учредил государственный совет, consulta di stato, даже совет министров, по образцу светских государств. Далее, 5 июня, уже не совсем добровольно, он допустил образование «гражданской стражи», национальной гвардии, отряды которой были быстро сформированы повсюду. Этому движению весьма содействовала неразумная мера князя Меттерниха, который без всякого предупреждения ввел в Феррару австрийские войска, которые не только заняли местную крепость, на что имели сомнительное право, но и городские ворота (7 августа), о чем Меттерних сообщил четырем великим державам, прибавляя своим обычным авторитетным тоном, что Италия не более как географический термин, обозначающий известное число самостоятельных государств. В данную минуту это была истина, которую можно было прочесть в каждом учебнике географии; вопрос был в том, не настало ли уже время для перемены такого порядка вещей.

Тем временем положение становилось все более напряженным: демонстрации участились, австрийские чиновники и военные видели, что их избегают, как зачумленных: если кто-либо из них показывался в общественном месте, все итальянские посетители тотчас удалялись. Тайный комитет запретил с 1 января 1848 года курение табака — этим желали подорвать австрийское производство табака — и вся Италия повиновалась приказу, хотя бы только ради того, чтобы подразнить австрийские власти. Но правительство не думало идти на какие-либо уступки, хотя дело доходило уже до кровавых столкновений между войсками и народом или студентами, как например, в Милане и Болонье.

В том же месяце в Палермо, куда не доставали еще австрийские руки, вспыхнуло восстание, с которым не могли справиться королевские войска, прибывшие туда морем 15 числа. Они отступили в ночь на 26 число; волнение распространилось по всему острову и временное правительство, с Руджиеро Сеттимо во главе, приняло на себя власть, требуя независимости острова Сицилии и отдельного для нее парламента, согласно конституции 1812 года. Король Фердинанд, хотя и преданный абсолютизму, сознавал необходимость уступок и для Неаполя. Были изданы предварительные конституционные правила, тюрьмы открылись и такой оборот серьезно повлиял на ход событий во всей остальной Италии, уже подготовленной к тому, с одной стороны, движением, поощряемым такими мерами папы, как проект общего итальянского таможенного союза, которым Пий IX ответил на вступление австрийцев в Феррару, а с другой — враждебными действиями австрийского правительства: в декабре 1847 года оно заключило оборонительно-наступательный союз с герцогами Моденским и Пармским, а 23 февраля 1848 года объявило о том, что ломбардо-венецианское королевство находится на военном положении.

Среди этих событий великий герцог Тосканский провозгласил (11 февраля) о намерении даровать конституцию своего народу; в то же время (8 февраля) в Турине был обнародован основной статут, содержащий в себе конституционные начала. Эти реформы пробудили всеобщую радость. На этот раз за дело Италии решительно стояла одна держава, Англия, с ее выдающимся государственным деятелем, главой министерства вигов, лордом Пальмерстоном. Австрия, Франция, Россия и Пруссия здесь, как и в Швейцарии были на стороне консервативной партии. Но этот консервативный союз покоился на весьма шаткой почве, которая начинала уже колебаться под ногами деятелей старой школы и сторонников легитимистских фантазий.